Шёл я однажды зимой по лесу. Было особенно тихо, по - зимнему, только поскрипывало где-то старое дерево. Я шёл не торопясь, поглядывая кругом. Вдруг вижу - на снегу набросана целая куча сосновых шишек. Все вылущенные, растрёпанные: хорошо над ними кто-то потрудился. Посмотрел вверх на дерево. Да ведь это не сосна, а осина! На осине сосновые шишки не растут. Значит, кто-то натаскал их сюда. Оглядел я со всех сторон дерево. Смотрю - немного повыше моего роста в стволе расщелинка, а в расщелинку вставлена сосновая шишка, такая же трёпаная, как и те, что на снегу валяются. Отошёл я в сторону и сел на пенёк. Просидел минут пять, гляжу - к дереву птица летит небольшая, поменьше галки. Сама вся пёстрая - белая с чёрным, а на голове чёрная с красным кантиком шапочка. Сразу узнал я дятла. Летит дятел, несёт в клюве сосновую шишку. Прилетел и уселся на осину. Да не на ветку, как все птицы, а прямо на ствол, как муха на стену. Зацепился за кору острыми когтями, а снизу ещё хвостом подпирается. Перья у него в хвосте жёсткие, крепкие. Сунул свежую шишку в ту расщелинку, а старую выбросил. Потом уселся поудобнее, опёрся на растопыренный хвост и начал изо всех сил долбить шишку, выклёвывая семена. Расправился с этой, полетел за другой. Вот почему под осиной столько сосновых шишек очутилось! Видно понравилась дятлу эта осина с ращелинкой в стволе, выбрал он её для своей "кузницы". Так называется место, где дятел шишки долбит. Засмотрелся я на дятла, как он своим клювом шишки расклёвывает. Засмотрелся и задумался: "Ловко у него получается: и сам сыт, и лесу польза. Не все семена ему в рот попадут, много и разроняет. Упадут семена на землю. Какие погибнут, а какие весной и прорастут..." Стал я вокруг себя оглядываться: сколько сосёнок тут из-под снега топорщится! Кто их насеял: дятел, клесты или белки? Или ветер семена занёс? Едва выглядывают крохотные деревца, чуть потолще травинок. А пройдёт тридцать, сорок лет, и поднимется вот на этом самом месте молодой сосновый бор.
ДАНИИЛ ХАРМС. "СЕМЬ КОШЕК"
Вот так история! Не знаю, что делать. Я совершенно запутался. Ничего разобрать не могу. Посудите сами: поступил я сторожем на кошачью выставку. Выдали мне кожаные перчатки, чтобы кошки меня за пальцы не цапали, и велели кошек по клеткам рассаживать и на каждой клетке надписывать - как которую кошку зовут.
- Хорошо, - говорю я, - а только как зовут этих кошек?
- А вот, - говорят, - кошку, которая слева, зовут Машка,, рядом с ней сидит Пронька, потом Бубенчик, а эта Чурка, а эта Мурка, а эта Бурка, а эта Штукатурка. Вот остался я один с кошками и думаю: "Выкурю-ка я сначала трубочку, а уж потом рассажу этих кошек по клеткам"
Вот курю я трубочку и на кошек смотрю. Одна лапкой мордочку моет, другая на потолок смотрит, третья по комнате гуляет, четвёртая кричит страшным голосом, ещё две кошки друг на друга шипят, а одна подошла ко мне и меня за ногу укусила. Я вскочил, даже трубку уронил.
- Вот, - кричу, - противная кошка! Ты даже и на кошку-то не похожа. Пронька ты, или Чурка, или, может быть, ты Штукатурка? Тут вдруг я понял, что я всех кошек перепутал. Которую как зовут - совершенно не знаю.
- Эй, - кричу, - Машка! Пронька! Бубенчик! Чурка! Мурка! Бурка! Штукатурка! А кошки на меня ни малейшего внимания не обращают. Я им крикнул: - КИС-КИС-КИС! Тут все кошки зараз ко мне свои головы повернули. Что тут делать? Вот кошки забрались на подоконник, повернулись ко мне спиной и давай в окно смотреть. Вот ни все тут сидят, а которая тут Штукатурка и которая тут Бубенчик? Ничего я разобрать не могу. Я думаю так, что только очень умный человек сумеет отгадать, какую кошку как зовут.
И ЕЩЁ МНОГО, МНОГО ДРУГИХ РАССКАЗОВ И СКАЗОК ВЫ СМОЖЕТЕ ПРОЧИТАТЬ В ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЙ КНИГЕ:
Чтение на лето. Переходим в третий класс. - М.; Эксмо, 2008. - 320 с.
Этот сборник составлен специально для будущих учеников третьего класса. В него включены именно те произведения, которые задают для прочтения на каникулах в большинстве школ.
Эту книгу вы можете найти в нашей библиотеке!
Пусть ваш ребёнок читает с удовольствием!
Татьяна Александрова
Домовенок Кузька
КУЗЬКА В НОВОМ ДОМЕ
ПОД ВЕНИКОМ КТО-ТО БЫЛ
Девочка
взяла веник да так и села на пол — до того испугалась. Под веником
кто-то был! Небольшой, лохматый, в красной рубахе, блестит глазами и
молчит. Девочка тоже молчит и думает: «Может, это ежик? А почему он одет
и обут, как мальчик? Может, ежик игрушечный? Завели его ключом и ушли.
Но ведь заводные игрушки не умеют кашлять и так громко чихать».
— Будьте здоровы! — вежливо сказала девочка.
— Ага, — басом ответили из-под веника. — Ладно. А-апчхи!
Девочка так испугалась, что все мысли сразу выскочили у нее из головы, ни одной не осталось.
Звали
девочку Наташей. Только что вместе с папой и мамой они переехали на
новую квартиру. Взрослые укатили на грузовике за оставшимися вещами, а
Наташа занялась уборкой. Веник отыскался не сразу. Он был за шкафами,
стульями, чемоданами, в самом дальнем углу самой дальней комнаты.
И вот сидит Наташа на полу, В комнате тихо-тихо. Только веник шуршит, когда под ним возятся, кашляют и чихают.
— Знаешь что? — вдруг сказали из-под веника — Я тебя боюсь.
— И я вас, — шепотом ответила Наташа.
— Я боюсь гораздо больше. Знаешь что? Ты отойди куда-нибудь подальше, а я пока убегу и спрячусь.
Наташа давно бы сама убежала и спряталась, да у нее от страха руки и ноги перестали шевелиться.
— Знаешь что? — немного погодя спросили из-под веника. — А может, ты меня не тронешь?
— Нет, — сказала Наташа.
— Не поколотишь? Не жваркнешь?
— А что такое «жваркнешь»? — спросила девочка,
— Ну, наподдашь, отлупишь, отдубасишь, выдерешь — все равно больно, — сообщили из-под веника.
Наташа сказала, что никогда не… Ну в общем, никогда не стукнет и не поколотит.
— И за уши не оттаскаешь? А то я не люблю, когда меня за уши дергают или за волосы.
Девочка объяснила, что тоже этого не любит и что волосы и уши растут совсем не для того, чтобы за них дергать.
— Так-то
оно так… — помолчав, вздохнуло лохматое существо. — Да видно, не все
про это знают… — И спросило: — Дряпать тоже не будешь?
— А что такое «дряпать»?
Незнакомец
засмеялся, запрыгал, веник заходил ходуном. Наташа кое-как разобрала
сквозь шуршание и смех, что «дряпать» и «царапать» — примерно одно и то
же, и твердо пообещала не царапаться, ведь она — человек, а не кошка.
Прутья у веника раздвинулись, на девочку посмотрели блестящие черные
глаза, и она услышала:
— Может, и свориться не
будешь? Что такое «свориться», Наташа опять не знала. Вот уж лохматик
обрадовался, заплясал, запрыгал, руки-ноги болтались и высовывались за
веником во все стороны.
— Ах, беда-беда-огорчение! Что ни скажешь — не по разуму, что ни молвишь — все попусту, что ни спросишь — все без толку!
Незнакомец вывалился из-за веника на пол, лаптями в воздухе машет:
— Охти
мне, батюшки! Охти мне, матушки! Вот тетеха, недотепа, невразумиха
непонятливая! И в кого такая уродилась? Ну, да ладно. А я-то на что? Ум
хорошо, а два лучше того!
Тут Наташа
потихоньку стала смеяться. Уж очень потешный оказался человечек. В
красной рубахе с поясом, на ногах лапти, нос курносый, а рот до ушей,
особенно когда смеется.
Лохматик заметил, что его разглядывают, убежал за веник и оттуда объяснил:
— «Свориться» — значит ссориться, ругаться, позорить, дразниться — все едино обидно.
И Наташа поскорее сказала, что ни разу, никогда, нипочем его не обидит.
Услышав это, лохматик выглянул из-за веника и решительно произнес:
— Знаешь что? Тогда я совсем тебя не боюсь. Я ведь храбрый!
БАНЬКА
— Ты кто? — спросила девочка.
— Кузька, — ответил незнакомец.
— Это тебя звать Кузька. А кто ты?
— Сказки знаешь? Так вот. Сперва добра молодца в баньке попарь, накорми, напои, а потом и спрашивай.
— Нет у нас баньки, — огорченно сказала девочка.
Кузька
презрительно фыркнул, расстался наконец с веником и побежал, держась на
всякий случай подальше от девочки, добежал до ванной комнаты и
обернулся:
— Не хозяин, кто своего хозяйства не знает!
— Так ведь это ванна, а не банька, — уточнила Наташа.
— Что в лоб, что по лбу! — отозвался Кузька.
— Чего, чего? — не поняла девочка.
— Что об печь головой, что головою об печь — все равно, все едино! — крикнул Кузька и скрылся за дверью ванной комнаты.
А чуть погодя оттуда послышался обиженный вопль:
— Ну, что же ты меня не паришь?
Девочка вошла в ванную. Кузька прыгал под раковиной умывальника.
В
ванну он лезть не захотел, сказал, что слишком велика, водяному впору.
Наташа купала его прямо в раковине под краном с горячей водой. Такой
горячей, что руки едва терпели, а Кузька знай себе покрикивал:
— А ну, горячей, хозяюшка! Наддай парку! Попарим молодые косточки!
Раздеваться он не стал.
— Или
мне делать нечего? — рассуждал он, кувыркаясь и прыгая в раковине так,
что брызги летели к самому потолку. — Снимай кафтан, надевай кафтан, а
на нем пуговиц столько, и все застегнуты. Снимай рубаху, надевай рубаху,
а на ней завязки, и все завязаны. Эдак всю жизнь раздевайся — одевайся,
расстегивайся — застегивайся. У меня поважнее дела есть. А так сразу и
сам отмоюсь, и одежа отстирается.
Наташа уговорила Кузьку хоть лапти снять и вымыла их мылом чисто-начисто.
Кузька,
сидя в раковине, наблюдал, что из этого выйдет. Отмытые лапти оказались
очень красивыми — желтые, блестящие, совсем как новые.
Лохматик восхитился и сунул под кран голову.
— Пожалуйста, закрой глаза покрепче, — попросила Наташа. — А то мыло тебя укусит.
— Пусть попробует! — проворчал Кузька и открыл глаза как можно шире.
Тут он заорал истошным голосом и напробовался мыла.
Наташа долго споласкивала его чистой водой, утешала и успокаивала.
Зато отмытые Кузькины волосы сверкали, как золото.
— Ну-ка, — сказала девочка, — полюбуйся на себя! — и протерла зеркало чад раковиной.
Кузька полюбовался, утешился, одернул мокрую рубаху, поиграл кистями на мокром поясе, подбоченился и важно заявил:
— Ну что я за добрый молодец. Чудо! Загляденье, да и только! Настоящий молодец!
— Кто же ты, молодец или молодец? — не поняла Наташа.
Мокрый Кузька очень серьезно объяснил девочке, что он сразу и добрый молодец и настоящий молодец.
— Значит, ты — добрый? — обрадовалась девочка.
— Очень добрый, — заявил Кузька. — Среди нас всякие бывают: и злые. и жадные. А я — добрый, все говорят.
— Кто все? Кто говорит?
В ответ Кузька начал загибать пальцы:
— В
баньке я паренный? Паренный. Поенный? Поенный. Воды досыта нахлебался.
Кормленный? Нет. Так что ж ты меня спрашиваешь? Ты молодец, и я молодец,
возьмем по ковриге за конец!
— Что, что? — переспросила девочка.
— Опять не понимаешь, — вздохнул Кузька. — Ну, ясно, сытый голодного не разумеет. Я, например, ужасно голодный. А ты?
Наташа без лишних разговоров завернула добра молодца в полотенце и быстро понесла на кухню.
По дороге Кузька шепнул ей на ухо:
— Я таки наподдал ему как следует, этому мылу твоему. Как жваркну его, как дряпну — больше не будет свориться.
ОЛЕЛЮШЕЧКИ
Наташа
усадила мокрого Кузьку на батарею. Рядом лапти положила, пускай тоже
сохнут. Если у человека мокрая обувь, он простудится.
Кузька совсем перестал бояться. Сидит себе, придерживая каждый лапоть за веревочку, и поет:
Истопили баньку, вымыли Ваваньку, Посадили в уголок, дали кашечки комок!
Наташа придвинула к батарее стул и сказала:
— Закрой глаза!
Кузька тут же зажмурился и не подумал подглядывать, пока не услышал:
— Пора! Открывай!
На
стуле перед Кузькой стояла коробка с пирожными, большими, прекрасными, с
зелеными листиками, с белыми, желтыми, розовыми цветами из сладкого
крема. Мама купила их для новоселья, а Наташе разрешила съесть одно или
два, если уж она очень соскучится.
— Выбирай какое хочешь! — торжественно сказала девочка.
Кузька заглянул в коробку, наморщил нос и отвернулся:
— Это я не ем. Я — не козел. Девочка растерялась. Она очень любила пирожные При чем тут козел?
— Ты только попробуй, — нерешительно предложила она.
— И
не проси! — твердо отказался Кузька и опять отвернулся. Да как
отвернулся! Наташа сразу поняла, что значит слово «отвращение». —
Поросята пусть пробуют, лошади, коровы. Цыплята поклюют, утята-гусята
пощиплют. Ну, зайцы пусть побалуются, леший пообкусывает. А мне… —
Кузька похлопал себя по животу, — мне эта пища не по сердцу, нет, не по
сердцу!
— Ты только понюхай, как пахнут, — жалобно попросила Наташа.
— Чего-чего, а это они умеют, — согласился Кузька. — А на вкус трава травой.
Видно, Кузька решил, что его угощают настоящими цветами: розами, ромашками, колокольчиками.
Наташа засмеялась.
А
надо сказать, что Кузька больше всего на свете не любил, когда над ним
смеются Если над кем-нибудь еще, то пожалуйста. Можно иногда и самому
над собой посмеяться. Но чтоб другие смеялись над ним без спроса, этого
Кузька терпеть не мог,
Он тут же схватил первое попавшееся пирожное и отважно сунул его в рот. И сейчас же спросил;
— Фафа
фефеф или фто фофофаеф? Девочка не поняла, но лохматик, мигом
расправившись с пирожным и запустив руку в коробку, повторил:
— Сама печешь или кто помогает? — И давай пихать в рот одно пирожное за другим.
Наташа задумалась, что она скажет маме, если Кузька нечаянно съест все пирожные.
Но он съел примерно штук десять, не больше.
И, на прощание заглянув в коробку, вздохнул:
— Хватит.
Хорошенького понемножку. Эдак нельзя: все себе да себе. Надо и о других
подумать. — И начал считать пирожные: — Тут еще осталось Сюра угостить,
Афоньку, Адоньку, Вуколочку. И Сосипатрику хватит, и Лутонюшке, и
бедненькому Кувыке. Я их тоже сначала обману: ешьте, мол, ешьте,
угощайтесь! Пусть тоже думают, что цветами потчую. И угостим, и
насмешим, то-то все будут рады-радехоньки!
Нахохотавшись всласть, Кузька обернулся к Наташе и заявил, что олелюшечек никак не хватит.
— Чего
не хватит? — рассеянно спросила девочка. Она все думала, что сказать
маме о пирожных, а еще думала про Адоньку, Афоньку, Вуколочку.
— Олелюшечек,
говорю, на всех не хватит. Не красна изба углами, а красна пирогами.
Эдаких вот, с цветами! — Кузька даже рассердился и, видя, что девочка не
понимает, о чем речь, ткнул пальцем в пирожные: — Вот они, олелюшечки,
эти самые пироги цветочные! Я ж говорю, невразумиха ты непонятливая, а
еще смеешься!
ЖЕРДЯЯ ЗВАТЬ НЕ НАДО
— Дом
без хозяина — сирота, — поерзав на батарее, сказал Кузька и начал
озираться, будто что-то потерял. — И хозяин без дома тоже сирота. Дома и
стены помогают.
Наташа оглядела стены.
Интересно,
как это они будут помогать? Руки у них вырастут, что ли? Или стены
станут говорящими? Кто-нибудь начнет мыть посуду, а стены скажут: «Эй,
ты! Марш отсюда! Сами вымоем!»
Или нет. Кто ж
станет строить такие грубые стены? Это будут очень милые, приветливые
стеночки: «Будьте добры, займитесь какими-нибудь другими, более
интересными делами, а мы, с вашего позволения, перемоем всю посуду. И
пожалуйста, не беспокойтесь: ни одной чашечки, ни одной тарелочки не
разобьем».
Тут, конечно, стены раздвинутся, выйдут роботы, все сделают — опять в стены.
Кузька между тем очень внимательно оглядывал кухню и заодно объяснял, для чего нужно праздновать новоселье:
— У
вас, у людей, день рождения раз в году. А у дома он бывает раз в жизни —
его новосельем зовут. Где новоселье — там гости. Где гости — там
угощение. Мало угощения — гости подерутся. Пеки олелюшечки, да побольше,
чтобы на всех хватило!
— Афонька, Адонька, Вуколочка — это твои гости? — спросила девочка.
— Сюра
забыла, — ответил Кузька. — А еще жди Пармешу, Куковяку, Лутонюшку.
Так. Еще кого? Пафнутий придет, Фармуфий, Сосипатр, Пудя, Ховря, Дидим,
Теря, Беря, Фортунат, Пигасий, Молчан, Нафаня. Авундий… Феодул с
Феодулаем прибудут, Пантя, Славуся, Веденей… Буяна и Себяку звать не
буду, разве что сами придут незваными гостями. А вот Поньку, так и быть,
кликну. И Бутеню, и бедненького Кувыку.
— Что это, все твои товарищи?! — изумилась девочка. — Так много?
— А как же! — важно ответил Кузька. — Без товарищей один Жердяй живет.
— Кто живет?
— Жердяй.
Сухой, длинный, на крыше у трубы дымом греется. Завистник, ненавистник и
пакостник, лучше сюда его не звать — всех перессорит. Пусть себе торчит
на крыше, как сухая ветка.
Девочка скорей
посмотрела в окно: не видно ли Жердяя. Не только Жердяя, но и труб, и
дыма на крышах не было, одни антенны поднимались вверх.
— Нет, —
продолжал Кузька. — Жердяя звать не буду. Вот деда Кукобу позову. Да не
соберется он, дед Кукоба, скажет: «Дорога не близкая, за семь верст
киселя хлебать — лаптей не напасешься». А может, и навестит, соскучился,
поди. Сверюк с Пахмурой не придут, зови не зови, эти веселья не любят.
Лыгашку глаза б мои не видели! И Скалдыра пусть не показывается. Зато
Белебеня сей же час прибежит. Услышит от Сороки — и
здравствуйте-пожалуйста, давно не видались!
— От Сороки? — удивилась Наташа. — Разве птицы знают про новоселье?
— Сорока
знает, — твердо сказал Кузька. — Она везде поспевает. Да толком ничего
не понимает. До того занята, что и подумать некогда, что надо, чего не
надо — про все трещит, на хвосте тащит. Сорока скажет вороне, ворона —
борову, а боров — всему городу. Не любим мы Сороку, — вздохнул Кузька. —
Один Белебеня с ней в ладу живет. Чуть услышит, у кого какая беда или
радость, — ему все равно, лишь бы народу побольше и угощения, — он и
прискачет. И Лататуй с ним, они всегда вместе.
Девочка
во все глаза смотрела на Кузьку. Он по-прежнему сидел на батарее, рядом
сохли лапти. Кузька придерживал их за веревочки и болтал ногами.
«Интересно, — думала девочка, — почему у Кузьки ножки маленькие, а лапти такие, что в каждый он может сесть, как в корзину?»
А
еще она думала о Кузькиных друзьях. Какие они? Тоже маленькие, лохматые
и в лаптях? Или некоторые в ботинках? Или же большие, лохматые, в
пиджаках, с галстуками, но в лаптях? Или же маленькие, причесанные, в
рубахах и в ботинках?
А Кузька в это время продолжал:
— Белун
придет, и пускай. Всегда ему рады. Тихий старичок, смирный, ласковый.
Вот только носовой платок для него не забыть припасти, если попросит нос
вытереть. Банник непременно пожалует, то-то ему здесь светло покажется
после темной бани. Еще Петряй и Агапчик навестят, Поплеша с Амфилашей,
Сдобыш, Луп, Олеля… Лишь бы Тухляшка не навязался, ну его!
— Ой, Кузенька! — изумилась Наташа. — Сколько же у тебя друзей!
— Сколько
друзей-то? Скажу, да погожу, — ответил Кузька, ерзая на горячей
батарее, и добавил: — Кабы я блином был, мне бы в самый раз на этой
печурке доспеть, подрумяниться.
Он поглядел вниз и вздохнул:
— Давно бы отсюда ушел, да шесток больно высок, до полу лететь далеко, а ухватиться не за что.
Наташа скорей пересадила бедняжку на подоконник.
«Эка благодать — весь белый свет видать!» — обрадовался Кузька и прижался носом к стеклу. Девочка тоже посмотрела в окно.
ОБИЖЕННЫЙ САМОЛЕТИК
По
небу неслись облака. Тоненькие, с виду совсем игрушечные подъемные
краники двигались между светло-желтыми, розовыми, голубыми коробочками
домов, поднимали и опускали стрелы. Дальше был виден синий лес, до того
синий, будто в нем и деревья растут синие с голубыми листьями и лиловыми
стволами.
Над синим лесом летел самолетик. Кузька показал ему язык, потом обернулся к девочке:
— Много
всякого народу пожалует на новоселье. Придут и скажут: «Вот спасибо
тому, кто хозяин в дому!» Будет что рассказать, будет что вспомнить.
Друзья к нам придут, и знакомые, и друзья друзей, и знакомые друзей, и
друзья знакомых, и знакомые знакомых. С некоторыми водиться — лучше в
крапиву садиться Пусть и они приходят. Друзей все равно больше.
— А где они живут, твои друзья? — спросила девочка.
— Как
где? — удивился лохматик. — Везде, по всему миру, каждый у себя дома. И
в нашем доме тоже. Мы высоко живем? На восьмом этаже? А на двенадцатом
уже раньше нас Тарах поселился, на первом Митрошка — тонкие ножки живет
понемножку.
Наташа недоверчиво спросила,
откуда Кузька про это знает. Оказалось, от знакомого воробья по имени
Летун. Сегодня, когда машина остановилась и стали выгружать вещи,
воробей как раз купался в луже около подъезда. Митрошка и Тарах, которые
приехали сюда раньше, просили его кланяться всем, кто еще приедет в
этот дом.
— Помнишь, — спросил Кузька, — он
нам из лужи кланялся, мокренький такой, встрепанный? Слушай, ему же там
до самого вечера сидеть и кланяться! Посиди-ка весь день в луже, не
пивши, не евши. Думаешь, хорошо?
— Ну, попить-то он может, — нерешительно сказала Наташа.
— Угу, —
согласился Кузька. — А поесть мы ему олелюшку бросим в окошко. Ладно?
Только аккуратно, а то попадешь в голову, а он маленький, эдак и ушибить
можно.
Они долго возились с задвижками,
открывали окно, потом высунулись, увидели лужу, рядом с ней серую точку
(видно, Летун не все время купался, иногда и загорал) и очень удачно
бросили из окна пирожное наполеон: оно упало прямо в лужу. Только успели
закрыть окно, Кузька как закричит:
— Ура! Едут! Уже едут! Гляди! Внизу по широкому новому шоссе мчался грузовик с узлами, столами, шкафами.
— Ну-ка,
ну-ка, что у нас за соседи? — радовался Кузька. — Друзья или просто
знакомые? А не знакомы, долго ль познакомиться — приходи сосед к соседу
на веселую беседу. Эй, ты! Куда уезжаешь? Куда! Вот они мы, не видишь,
что ли? Остановись сей же час, кому говорят!
Но грузовик проехал мимо и увез людей с их добром в другой дом к другим соседям.
Кузька чуть не плакал:
— А
все машина виновата! Не могла остановиться, что ли? К другим соседи
поехали. А к нам жди-пожди — то ли дождик, то ли снег, то ли будут, то
ли нет.
Наташе успокоить бы его, а она слова сказать не может, смеяться хочется. И вдруг она услышала:
— Эй,
ты! Сюда заворачивай! Лети, лети к нам в гости со всеми чадами и
домочадцами, с друзьями и с соседями, со всем домком, окромя хором!
Девочка посмотрела в окно: коробки домов, подъемные краны, а над ними самолет.
— Ты кого зовешь?
— Его! —
Кузька ткнул пальцем в небо, указывая на самолет. — Давеча он так же
летел, а я его подразнил. — Кузька смутился, покраснел, даже уши у него
стали красными от смущения. — Я ему язык показал. Может, видела?
Обиделся, поди. Пусть уж побывает у нас, олелюшечек отведает. А то
скажет: дом-то хорош, да хозяин негож.
Наташа рассмеялась. Самолет к нам зовет, кормить его собирается!
— Вот чудак, да он же здесь не поместится.
— Толкуй
больной с подлекарем! — развеселился Кузька. — Вот машину, которая нас
везла, я в гости не звал, велика, в горницу не влезет. А самолет —
другое дело. Сколько я их в небе перевидал, ни один крупнее вороны или
галки на глаза не попадался. А этот не простой самолет, обиженный Если
тесно ему покажется, так ведь в тесноте, да не в обиде. А будешь надо
мной смеяться — убегу и поминай как звали.
Самолет, конечно, не откликнулся на Кузькино приглашение, а улетел, куда ему было надо.
Кузька долго-долго глядел ему вслед и грустно сказал:
— И этот не захотел к нам в гости. Крепко на меня обиделся, что ли…
ВОРОБЬИНЫЙ ЯЗЫК
Наташа
решила больше не смеяться над Кузькой. Если маленькие чего не знают, на
то они и маленькие. Вырастут — узнают. А Кузька — совсем маленький,
хоть и в огромных лаптях. Откуда ему знать про самолеты?
— Ты разве в машине с нами приехал? —спросила девочка.
— А то где же? — важно ответил лохматик. — Я у нее спросил: «Довезешь?». «Полезай, — отвечает, — довезу».
— У машины спросил?
— А как же? Без спросу — останешься без носу. Очень удобно ехал. В ведре. Мы с веником там хорошо уместились.
— Что ж, машина так и сказала: «Полезай — довезу»?
— Ну,
она-то по-своему, по-машинному: рр! Да я не глупый, понял. Вот и
довезла. Тут я, видишь? Вот он. — Кузька для убедительности потыкал в
себя пальцем и сказал, что машинные языки не ахти как знает. То ли дело
птичьи или звериные.
И тут как раз зачирикал
воробей. Может, Летун прилетел благодарить за угощение? Наташа искала
глазами воробья, а в кухне уже свистели синицы, заливался соловей,
стучал дятел.
Мяукнула кошка. Птицы умолкли.
Громко залаяла собака. Невидимая кошка заорала изо всех кошачьих сил и
удрала. А невидимая собака вдруг так тявкнет на девочку! Наташа чуть со
стула не свалилась и закричала: «Мама!» И тут все стихло, кроме
Кузькиного смеха. Это он кричал разными голосами. Ну и Кузька!
Она
хотела попросить, чтобы Кузька еще полаял, но тут замычала корова,
закукарекал петух, заблеяли овцы и козы, закудахтала курица, запищали
цыплята. Курица звала детей все громче, цыплята пищали все жалобней, а
потом смолкли. Верно, курица увела их подальше от стада, от множества
копыт и мохнатых ног. Вдруг замолкли овцы с козами и заревел кто-то
страшный. Зашумели, заскрипели деревья, завыл ветер. Кто-то ухал,
верещал, стонал. Но вот все затихло и в тишине что-то взвизгнуло.
— Страшно,
да? — спросил Кузька. — Я тогда тоже испугался. — Когда и где
испугался, он рассказывать не стал, а задумчиво произнес: —
По-воробьиному-то я давно говорю. И по-вороньи, и по-куриному. Лошадиный
знаю, козлиный, бычий, свинячий, ну и кошачий, и собачий. А когда в лес
попал, заячьему выучился, беличьему, лисьему… Волчий понимаю, медвежий.
Рыбьи языки хуже знаю, труднее они: покуда выучишь, десять раз утопнешь
или простудишься. Еще карасий от щучьего отличу, а больше ни-ни.
Наташа
во все глаза смотрела на Кузьку. Маленький, а сколько языков знает! А
вот она, хоть и большая, знает всего несколько десятков английских слов и
одно немецкое.
— Кузенька! — робко спросила Наташа. — А теперь ты скажешь, кто ты? Или еще не пора?
Кузька внимательно посмотрел на девочку и стал загибать пальцы:
— Кормленный я? Кормленный. Поенный? Поенный. В бане паренный? Паренный. Ну так слушай…
И тут в дверь постучали.
— Беги открывай! — прошептал Кузька, — Да никому про меня не сказывай!
ТО ТЕПЛО. ТО ХОЛОДНО
— Дверь
обить не желаете? — спросил незнакомый дяденька. — Черная клееночка
имеется и коричневого цвета. Да ты одна, что ли, дома, девочка?
Спрашивать надо, спрашивать, когда дверь отпираешь, и чужим не
открывать. Говоришь вам, говоришь, учишь вас, учишь, — ворчал дяденька,
стучась в соседнюю дверь.
Наташа вернулась в кухню. Кузьки на подоконнике не было, коробки с пирожными тоже. только лапти сохли на батарее.
— Кузенька! — позвала Наташа.
— Ку-ку! —
откликнулись из угла. Там, под раковиной, был аккуратный белый шкафчик,
куда ведро ставят для мусора Из этого-то шкафчика и выглянула веселая
Кузькина мордочка.
— Ах вы, сени мои, сени!
Сени новые мои! — вопил он, приплясывая, когда Наташа заглянула в
шкафчик. — Добро пожаловать! Будьте как дома! Ну не чудо ли и не
красота! Гляди, какой славный домик я себе отыскал! Как раз по росту. И
олелюшечки уместились! И гости поместятся, если по одному будут
приходить. А что внутри он белый, так мы его раскрасим. На этой стенке
лето нарисуем, на той осень, здесь весну, бабочки летают. А дверь пусть
остается белой, как зима. Место тихое, укромное, кто не надо — не
заглянет.
— Заглянут, — вздохнула Наташа. — Сюда ведро помойное ставят.
— Глупости какие! — сказал Кузька, вылезая из шкафчика. — Изгваздать такую красоту! Ума нет.
— А куда ж мусор бросать?
— А
вон куда! — И Кузька показал на окно. Девочка не согласилась. Что ж это
будет? Идет по тротуару прохожий, а на него сверху очистки всякие
падают, объедки, огрызки.
— Ну и что? — сказал Кузька. — Отряхнулся и пошел себе дальше.
И тут в дверь опять постучали.
— Здравствуйте! Я ваша соседка, — сказала незнакомая женщина в переднике. — У вас не найдется коробки спичек?
Наташа, загораживая дорогу в кухню, сказала, что спичек нет и никого нет.
— А почему дверь открываешь не спрашивая? — улыбнулась соседка и ушла.
В кухне на батарее сох один лапоть. Кузька снова исчез.
— Кузенька! — позвала Наташа.
Никто не ответил. Она опять позвала. Откуда-то послышался шорох, тихий смех и приглушенный Кузькин голос:
— Идет мимо кровати спать на полати. Искала Наташа, искала — Кузька будто провалился. Надоело ей искать.
— Кузенька, где ты?
Послышалось хихиканье и неизвестно откуда ответили:
— Если я скажу «холодно», значит, там меня нету, а скажу «тепло», там я и есть. Наташа вышла в коридор.
— Эх, морозище-мороз отморозил девке нос! — заорал невидимый Кузька.
Девочка вернулась в кухню.
— Мороз невелик, а стоять не велит!
Она заглянула в белый шкафчик под раковиной.
— Стужа да мороз, на печи мужик замерз! Наташа сделала шаг к газовой плите, и погода сразу улучшилась:
— Сосульки тают! Весна-красна, на чем пришла? На кнутике, на хомутике!
У плиты наступило лето. Открыв духовку, Наташа увидела на противне Кузьку, который вопил, не жалея голоса:
— Обожжешься! Сгоришь! Удирай, пока не поздно!
— Это ты сгоришь! — сказала Наташа и стала объяснять про газовую плиту и про духовку.
Не дослушав объяснений, Кузька вылетел наружу как ошпаренный, подобрал коробку с пирожными, надел лапоть и сердито пнул плиту.
— Вот
беда-беда-огорчение! Я-то думал, это будет мой домик, тихонький,
укромненький, никто не заглянет. А сам, страх подумать, в печи сидел! Ах
ты батюшки!
Наташа стала его утешать.
— Я твоей плиты не боюсь, зря не укусит, — махнул рукою Кузька. — Я огня боюсь.
Кузька сел на коробку с пирожными и пригорюнился:
— И лаптей жалко, и рубахи, а больше всего своей головушки. Я ж молоденький, семь веков всего, восьмой пошел…
— Семь лет, — поправила Наташа. — Как мне.
— У
вас годами считают, — уточнил Кузька, — у нас — веками, в каждом веке
сто лет. Вот моему дедушке сто веков с лишним. Не знаю, как ты, а мы с
огнем не водимся. Играть он не умеет, шуток не любит. Кто-кто, а мы это
знаем. Дедушка нам говорил: «Не играйте с огнем, не шутите с водой,
ветру не верьте». А мы не послушались. Поиграли раз, на всю жизнь
хватит.
— Кто поиграл?
— Мы поиграли. Сидим как-то у себя дома под печкой. Я сижу, Афонька, Адонька, Сюр, Вуколочка. И вдруг…
Но тут в дверь опять постучали.
КТО ТАКОЙ КУЗЬКА?
Наташа
подняла голову и увидела высокого человека, папиного товарища. Они с
папой когда-то сидели в первом классе на последней парте, потом всю
жизнь не виделись, встретились только вчера и никак не могли расстаться,
даже вещи грузили вместе.
В руке у папиного соседа по школьной парте был чудесный сундучок с блестящими уголками и замочком, украшенный цветами.
— Хорошая
игрушка. В прекрасном народном стиле! Я бы на твоем месте тоже о ней
плакал, — сказал бывший первоклассник. — Держи и спрячь получше, чтобы
под ноги нечаянно не попала.
Наташа, боясь
поверить чуду, вытерла глаза, сказала спасибо, схватила Кузькино
сокровище и побежала искать такое место в квартире, где бы можно было
его как следует спрятать. И надо же было так случиться, что этим местом
оказалась ее собственная комната. Наташа сразу ее узнала, потому что там
уже были ее кровать, стол, стулья, полка с книгами, ящик с игрушками.
— Самая солнечная комната, — сказала мама, заглянув в дверь. — Тебе нравится? — И, не дожидаясь ответа, ушла.
— Нравится,
нравится, очень нравится! — услышала Наташа знакомый голос из ящика с
игрушками. — Догони ее скорей и скажи: благодарствуйте, мол! Хорошая
горница, приглядная, добротная — как раз для нас! Каковы сами — таковы и
сани!
— Кузенька, ты здесь?! — обрадовалась девочка.
В
ответ пискнул утенок, бибикнула машина, зарычал оранжевый мишка, кукла
Марианна сказала «ма-ма» и громко задудела дудка. Из ящика вылез Кузька с
дудкой в одном кулаке и барабанными палочками в другой. Старый,
заслуженный барабан, давным-давно лежавший без дела, болтался у самых
Кузькиных лаптей. Кузька с восторгом поглядел на чудесный сундучок в
Наташиных руках, ударил палочками в барабан и завопил на всю квартиру:
Комар пищит, Каравай тащит. Комариха верещит, Гнездо веников тащит. Кому поем, Тому добро! Слава!
В дверь постучали. Кузька кувырк в ящик с игрушками. Одни лапти торчат.
— Концерт по случаю переезда в новый дом? — спросил папин товарищ, входя в комнату.
Он
подошел к игрушкам, вытащил Кузьку за лапоть и поднес к глазам. Наташа
бросилась на помощь, но Кузька уже преспокойно сидел на ладони у бывшего
первоклассника, точно так же, как сидели бы на ней кукла Марианна,
Буратино, еще кто-нибудь в этом роде.
— Вот
какие нынче игрушки! — сказал папин друг, щелкнув Кузьку по носу, по
лохматик и глазом не моргнул. — Первый раз вижу такую. Ты кто же будешь?
А? Не слышу… Ах, домовой, вернее, маленький домовеночек? Что, брат?
Туго тебе приходится? Где же ты в нынешних домах найдешь печку, чтобы за
ней жить? А подполье? Куда спрячешь от хозяев потерянные вещицы? А
конюшня? Кому ты, когда вырастешь, будешь хвосты в косички заплетать?
Да, не разгуляешься! И хозяев не испугаешь, народ грамотный. А жаль,
если ты совсем пропадешь и все тебя забудут. Честное слово, жаль.
Кузька
сидел на ладони у папиного товарища и слушал. А Наташа думала: «Так вот
он кто! Домовенок! Маленький домовеночек! Мне — семь лет, ему — семь
веков, восьмой пошел…»
— Что ж, — закончил
папин товарищ. — Хорошо, что ты теперь превратился в игрушку и живешь в
игрушечнице. Тут тебе самое место. А с детьми, братец, не соскучишься! —
и положил неподвижного Кузьку рядом с оранжевым мишкой.
— Кузенька! —
грустно сказала Наташа, когда дверь за папиным другом закрылась. —
Значит, теперь ты игрушка? А как же Афонька, Адонька, Вуколочка? Я
думала, они к нам на новоселье придут, мы их угостим из игрушечной
посуды, на заводной машине покатаем… А как же волшебный сундучок? Какая в
нем тайна? Ты правда встречал Бабу Ягу? И почему ты в лесу очутился,
если ты домовой, а не леший? Неужели я больше никогда ничего про тебя не
узнаю? Неужели ты насовсем превратился в игрушку?
Тут Кузькин глаз, глядевший на девочку, вдруг подмигнул, а из игрушечницы послышалось.
— Он лежит и еле дышит, ручкой-ножкой не колышет!
И Наташа услышала про домовенка вот такую историю.
КУЗЬКА В ЛЕСУ В МАЛЕНЬКОЙ ДЕРЕВЕНЬКЕ
В
маленькой деревеньке над небольшой речкой в избе под печкой жили-были
маленькие глупые домовята, а среди них Кузька. Было это полтора века
назад. Кузьке тогда только-только шесть веков исполнилось.
Однажды
люди ушли в поле, а взрослые домовые — в гости к полевикам. Домовята
остались одни. Вылезли из-под печки, хозяйничают в избе. Афонька с
Адонькой выскребли чугуны, горшки, сковородки, вылизали до блеска, зовут
всех полюбоваться. Сюр притащил обувь, какая под руку попалась,
поплевал на нее, вытер краем рубахи, дал всем примерить. Принес с улицы
одинокий лапоть, и все по очереди прыгали в нем на одной ножке.
Сосипатрик с Куковякой прогнали из-под лавки мышей и тараканов, нашли
горошины, орешки и пуговицу. Горошины и орехи съели. Полюбовались, как
блестит пуговица, унесли ее под печку и спрятали в большой зеленый
сундук.
Кузька любил подметать. Пыль из-под
веника — к потолку! Степенный Бутеня отнял веник, и Кузька вместе с
лучшим другом Вуколочкой глядел с подоконника, как сердито Бутеня
двигает веник и как весело бежит за веником чистая дорожка.
Вдруг
домовятам почудилось, что идут люди. Скорей под печку. Притаились,
слышно стало, как шуршат и шныряют мыши. Вуколочка молчал, а потом
мяукнул и запел:
Ходит Васька серенький, Хвост у Васьки беленький, Глазки закрываются, Когти расправляются.
Играют
в кошки-мышки. А настоящие мыши дразнятся: «Мы усатенькие, мы
хвостатенькие! А вы и велики, и толсты, и лохматы, и конопаты! Ни усов,
ни хвостов! Не похожи на мышей ни норовом, ни говором! И на кошек не
похожи! Ни пастью, ни мастью! Глаза не вертучие! Лапы не цапучие!»
И
тут Кузька увидел, что с потолка падает уголек, хорошенький,
красненький. Кузька знал, что любоваться угольком нельзя. Надо сразу
наступить на него лаптем, тридцать три раза топнуть, тридцать три раза
повернуться, и никакой беды не жди. Но глупый домовенок радостно
завопил:
— Ребятушки-домовятушки! Ступайте сюда! Будем играть в мужичков-пожарничков!
Уголек
раздули, подстелили ему соломки, угостили щепками. И запел, заплясал
огонь. Давай всех кусать, обижать, обжигать. Домовята от него, а он
вдогонку. И ест по пути все без разбора: перины, сенники, подушки. Чем
больше ест, тем сильнее становится. Кинули в него скамейкой, табуреткой —
съел и не подавился. Жаром пышет. Красными искрами сверкает. Черным
дымом глаза ест, серым дымом душит. Домовята — под стол и ревмя ревут:
— Огонюшко-батюшка! Не тронь, пожалей! Вдруг из огня голос:
— Детушки! Бегите сюда! Домовята ревут:
— Огонь нас кличет, съесть хочет!
Но Кузька догадался, что огонь шумит-гудит без слов и что зовет домовят дед Папила. Ухватил Кузька Вуколочку — и на голос.
— Ой! Огонь Кузьку съел, Вуколочкой употчевался! — плачут домовята.
А
Кузька, цел-невредим, уже тащит за руки Сюра с Куковякой. Остальные
следом бегут. Дед всех пересчитал, отправил на волю, а Кузьку оставил:
«Жди, не пугайся!» — и в огонь. Бороду опалил, но вынес два сундука,
большой и маленький. Маленький отдал Кузьке:
— Выручай,
внучек! Две ноши не по силе. Сундучок легонький, домовенок на ногу
быстрый. Обогнал дедушку, выскочил на белый свет и пустился без оглядки.
А огонь шумит:
— Стой! Догоню! У-у-у!
Оглянись
Кузька, он увидел бы, то не огонь за ним гонится, а низко-низко летит в
ступе Баба Яга. Тянет руки, хочет схватить домовенка с сундучком. Но
тот забежал в лес. Пришлось Бабе Яге подняться выше деревьев:
— Не уйдешь! Поймаю! Улюлю! Долго ли бежал, Кузька и сам не знает.
